Геннадий Гришин
ст. Кумылженская
Бомба из Сталинграда
Рассказ
Этот день начала сентября в станице начался, как все последние дни, тихим и светлым утром, уже не летним, но вроде бы и не осенним. Последнюю неделю стало как-то по-особому покойно, тепло и тихо, полетела паутинка, обещающая ещё много погожих, тёплых и тихих дней и прохладных, обильно звёздных ночей.
В этот день Генка, ему шел пятый год, проснулся рано, вернее, его рано подняли. Мамка работала на ссыпном пункте в Закумылге, у неё был выходной, ей не надо было идти на работу, и она собралась с утра постряпать, а потом докопать картошку. Старший Генкин брат, Володя, куда-то спозаранку увеялся, и мать подняла Генку и послала его к бабе Анисье за углями, чтобы растопить печку. Шёл второй год войны, стало бедно и приходилось экономить на всём и даже на спичках.
Идти было близко, напрямик через огороды, бабаня, как всегда, пожалела Генку, что его так рано подняли. Она всегда всех внуков за что-то жалела. Дала ему кусок пышки, ему сразу стало хорошо, и он мигом по натоптанной дорожке примчал домой с пышкой в одной руке и с углями в старой лампе в другой. Правда, разок дым от угольев попал в глаза, полились слёзы, но он по этой дорожке бегал сотни раз и мог пробежать её с закрытыми глазами.
Скоро в печке весело затрещали поджижки, загорелись дрова, а потом потянуло сладковатым кизячным дымком. Пока мать ставила варить пустые щи и пшённую кашу, Генка, подзакусив пышкой, ещё раз помчался к дедам, на этот раз мать послала его за кислым молоком. У дедов была корова, от которой кормились сами деды, дочь Шурка, Генкина мать, с двумя ребятишками и сноха Маруся, тоже с двумя, уже сиротами, муж её, Иван Яковлевич, ушёл в июле сорок первого года на войну, а через два месяца пришла на него похоронка.
Ha этот раз Генка задержался у дедов подольше. Сбоку хлевов у деда на высоких столбах стоит пильня. С утра дед Яков с братом Иваном Степановичем закатили на пильню толстое бревно и начали распускать его на доски. Генка любил смотреть, как мерно шаркает пила и падают на землю опилки, пахучие и слегка влажные.
Деды работают молча, работа тяжёлая, не до разговоров. Да и вообще они немногословны, за долгие годы работы всё уже обговорено и проговорено, на перекуре перекинутся двумя-тремя словами, кажется, и думают-то они одинаково и об одном и том же.
И снова за работу. Несколько раз за день, особенно с утра, южнее Кумылги на Сталинград летят немецкие бомбардировщики, братья приостанавливаются, прикладывая козырьком ладони к глазам, глядят в небо. Обычно молча, но иногда дед Иван сопровождает их не только взглядом, но и весьма забористым злым матом, что у него, надо сказать, получается дюже здорово. Тяжело, придавливая землю своим гулом, обычно тройками летят самолёты на Сталинград, а возвращаются облегчённые и, кажется, гудят полегче.
Деды выполнили свою утреннюю работу, пошли по домам завтракать, побежал домой и Генка, тем более что мать уже два раза звала. Земля, холодноватая с раннего утра, теперь прогрелась, и было одно удовольствие ощущать её босыми ногами. А где наступишь на муравчатую травку — мягкая шелковая прохлада, потом снова топаешь по тёплой земле.
После завтрака Генка вышел на улицу — мимо дома ехала подвода, на ней сидел живущий недалеко от них старьевщик, дед Дронов.
Скоро Дронов доехал до конца переулка, свернул за угол, и Генка направился к себе на двор, где у него был свой тайный «дом». В углу между чуланом и хатой было очень уютное местечко, там буйно разрослась смородина, летом в тени в пыли под смородиной купались куры, в самый угол взрослому пролезть труда стоило, туда никто и не заглядывал. У Генки там были свои клады и сокровища. Он их раскладывал на низенькой глиняной завальне. Осколки фаянсовой посуды с чистыми и яркими цветками и узорами, стеклянная притёртая пробка с шестигранной верхушкой, грани которой, если пробку покрутить на солнце, переливались зелёными, красными и синимы огоньками, поломанный ножичек, гильза от патрона и всё другое, что принадлежало только ему. На этот раз Генка не дошёл до смородины…
…С юго-востока, со стороны хутора Чёрновского, сначала еле слышно, потом всё явственнее начал доноситься гул самолётов. Они возвращались с бомбёжки Сталинграда. Немцы хозяйничали в небе и безнаказанно, безо всякого прикрытия истребителей, летали на бомбардировку, как на работу. Но в этот раз, уже в пригородах Сталинграда, на них неожиданно свалился отчаянный маленький «ястребок», слабенький, плохо вооружённый, он всё же не дал «Юнкерсам» дойти до цели, заставил их сбросить свой смертоносный груз где попало и развернуться назад. В бомбоотсеке одного из них осталось три бомбы. И, когда далеко впереди показались в прозрачной чистоте осеннего воздуха белеющие хаты станицы, один самолёт чуть отвалил от звена и направил свой нос на цель, которую они уже столько раз до этого наблюдали — в саду недалеко от речки стояли армейские палатки и полевая кухня…
…Генка не дошёл до смородины, увидел далеко приближающиеся самолёты, он уже знал, что это «немцы», взял палку и начал целиться в них, как вдруг самолёт, в который он прицелился, как бы отделился от остальных, тускло сверкнул на солнце плексигласом кабины и, как ему в ужасе показалось, повернул прямо на него. Гул его моторов становился всё страшнее, самолёт быстро приближался, Генка побежал в дом, навстречу ему с крыльца выскочила мамка, схватила его, они заскочили в чулан и забились в самый тёмный угол. Рёв самолёта стал невыносимым, к нему прибавился ещё какой-то воющий звук, где-то, кажется, рядом раздался оглушительный треск, удар, земля содрогнулась, как будто толкнула снизу дом, так толкнула, что он должен бы был развалиться, но он устоял, лишь посыпались и побились какие-то банки, горшки, поднялась пыль, а потом стало тихо. Они, тесно прижавшись, подождали ещё немного, пока гул самолёта удалился совсем, и вышли из чулана во двор. На дворе снова было тихо и солнечно, лишь лёгкий ветерок с речки донёс какой-то странный запах не то чеснока, не то чего-то горелого.
Бомба упала недалеко, у устья Суходола, и осколком убило молодую женщину, она куда-то катила тачку, бомба взорвалась метрах в двадцати от неё. Когда к ней подбежали два красноармейца из того сада, куда целил «Юнкерс», они не сразу увидели маленькую ранку с запекшейся кровью позади уха. Война убила её, а её мужа, её Василия, оставила в живых, хотя на фронте он мог бы погибнуть столько раз! Сколько было дней и ночей в этой войне, но он пришёл живой, пришел в сорок пятом к маленькому, заросшему травой бугорку на нашем кладбище.
А день опять был чистый, тёплый и тихий. И небо было по-прежнему прозрачное, голубое и огромное, опять летела осенняя паутинка, и этот день для пятилетнего Генки тянулся ещё бесконечно долго, и в своих маленьких заботах он скоро забыл свой недавний страх. Но больше никогда он уже не целился в немецкие самолёты, хотя долго ещё они тяжело и упорно несли свои бомбы на Сталинград, и станица беззащитно прижималась к земле под их грозным гулом.
Потом, через много лет, вдруг снова вспомнится этот тёмный чулан, и тёплое тело матери, заслоняющее его. И будет снова постепенно восстанавливаться все события этого дня — и деды, и солнце на пильне, а может быть, это были разные дни, но теперь в памяти они собрались в один сентябрьский день военного сорок второго года.