Мой любимый Сын полка

Светлана Громова (Шихова)
г. Камышин

 

                                        Мой любимый Сын полка

 

Волнуюсь…  Вроде бы и не с чего, не в первый раз уже выступаю перед такой аудиторией, а всё равно, и сердце начинает биться учащенно, и боюсь, что предательски задрожит голос. Так бывает, неловко, конечно. Знаю, что это длится очень короткое время, а всё же всегда неприятно.

Итак, начнем… Я делаю глубокий вдох и захожу в уже открытую для меня дверь. Теперь – выдох. И…

— Здравствуйте, ребята!

Добрая сотня глаз смотрит на меня. В зале целых три класса! И я перед ними. В школе – Урок мужества, ведь сегодня 2 февраля.  И я буду сейчас говорить с этими семиклассниками о моём отце. Голос всё же немного дрогнул, но я сегодня большая молодец  и взяла себя в руки достаточно быстро.

— Во многих войнах пришлось участвовать нашей стране, но такой страшной и кровопролитной, как война 1941-1945 годов – не было, — начинаю я уверенно и громко.

— В этой войне участвовали все, от мала до велика. Эта война коснулась практически каждой семьи нашей необъятной Родины.  Тысячи мальчишек и девчонок, такого возраста, как вы, и еще меньше, вдумайтесь в это, несли боевую службу в регулярных частях и соединениях Красной Армии и Флота, в партизанских отрядах, самоотверженно, наравне с взрослыми, трудились в тылу. Сыны полка… — сделала паузу. Смотрю в зал. Это трудно — смотреть в зал во время выступления. Может сбить абсолютно. Но я всегда смотрю. Я должна увидеть аудиторию, увидеть лица, глаза. Я не хочу говорить сама с собой. Мне хочется увидеть, что меня слушают и слышат.

Удивительно, но слушают. И с телефонами никто не играет.

—  Детей, прошедших дорогами войны, сыном или дочерью полка стали называть после выхода знаменитой книги Валентина Катаева с одноименным названием. А в военные годы таких детей называли воспитанниками. Голодных и промерзших, их привозили в штабные землянки. Командиры и солдаты кормили их горячей похлебкой и часами терпеливо убеждали вернуться домой. Чаще всего мальчишки молчали. Их все-таки отправляли. Но через неделю-другую они снова появлялись или здесь же, или в соседнем подразделении. Многим из них некуда было вернуться, война отняла у них дом и родных. И суровые командиры сами или по настоянию бывалых солдат сдавались, нарушая инструкции… У нас в Камышине тоже был сын полка… — комочек подкатил к горлу. —  Был… Да… Теперь уже был. Продолжаю, тем не менее, четко, справляясь с нахлынувшей горечью. — Громов Борис Феоктистович. Мой отец. Он был частым гостем на мероприятиях такого рода, как сегодня. Он рассказывал о себе, о военном своем детстве. Сегодня его уже  нет с нами. И за него буду говорить я, если позволите…

Включаем экран – фотография моего отца, такие родные и любимые глаза, веселая улыбка… Трудно снова начать говорить. Боль утраты еще очень свежа. Но я продолжаю свой рассказ:

— Родом он из Костромы. Впрочем, давайте лучше послушаем, как он сам о себе рассказывал…

И я включаю запись радиопередачи «Дорогами войны. Сталинградцы », в которой участвовал мой отец в 1997 году на Волгоградском радио.

«Борис Громов. Год рождения 1928. Место рождения – Кострома. В 1941 году мне было 13 лет. Родители мои были простые люди. Отец работал на заводе, а мама была дома с детьми. Нас было шестеро, пять братьев  и сестра. Как только началась война, старший брат Костя ушел на фронт. А отца на фронт не брали, у него была заводская бронь, и по здоровью он не годен был. Но он все равно добился, чтобы его взяли на фронт добровольцем. Сразу же попал в Сталинград и… пропал. И я решил убежать на фронт, взял адрес папкин и в 42-м году, осенью, а уже мороз был, я собрался, ватные брюки, телогрейку, шапку, рукавицы, а тогда как раз отправляли добровольцев на Сталинградский фронт, и я вместе с ними на поезд и поехал. Доехали на поезде до какой-то станции, я и не помню уже, а потом машинами в Камышин. Меня два раза гнали: «Иди отсюда, пацан!», а я под брезентом спрятался и приехал. С Камышина там тоже добровольцы собрались, и их всех послали под Сталинград. Потом их распределили, а я остался ни с чем, и когда я попал в Сталинград, там сильные бои были, ну, я пристроился там к артиллеристам, нашел, там кухня у них, я попросил у них покушать. У меня банка консервная была. Они меня покормили и говорят:  «Ты откуда?» « Я разыскиваю своего отца, Громова Феоктиста Абрамовича». Они говорят: «Какое там! Ты сейчас никого не найдешь, страшные бои здесь!» И они оставили меня при кухне. Я стал им чистить картошку, ходил  дров собирал, там все разрушено было, дома все разрушены. Столько  я смертей там видел, там столько детворы было беспризорной, и они тоже ходили, просили покушать. Много, очень много детей. И гибло много от бомбежек. Их старались в детский дом отправлять. Они и меня хотели в детский дом, а я им сказал: « Я ни в какой детский дом не пойду, если отдадите, все равно убегу, — я говорю,- у меня здесь отец в Сталинграде воюет, и я должен его разыскать.» И, в конце концов, я попадаю, как раз организовывалась 5-я Ударная армия, соединились они вместе с 21-й армией,  и я попадаю к капитану Эрлиху. Леонид Эрлих, капитан, он сейчас полковник, живет в Одессе. К нему я попал 25 декабря 42-го года. 25 декабря, как сейчас помню, мороз был лютый, вообще в ту зиму такие морозы были сильные. Так я и стал сыном полка,  тогда так, правда, не называли, а называли воспитанник. Делал все, что было надо: набивал патроны, отбрасывал гильзы,  носил в термосах обеды солдатам, мне, мальчишке, это часто поручали, я ведь росточком не велик был, а снайпера лютовали. А меня в траншее и не видать, когда шел по ходу сообщения. И со связистами  работал, на коммутаторе с девчатами. Девчата-связистки такие молоденькие были. Один раз даже самому Покрышкину в ухо назвонил. Ну, это уже не в 42-м, это уже конец 43-го был, бои были за освобождение Донбасса. Грязь такая, помню, была! Тяжело было самолетам взлетать с аэродрома. Я у девчат был на коммутаторе, и штекеры перепутал, ну, и назвонил ему прямо в ухо. Это я тогда был в БАО (батальон аэродромного обслуживания). Испугался, конечно, когда он зашел к нам на коммутатор. Я за занавеску спрятался. Он весь такой суровый: «Кто, — говорит, — мне в ухо назвонил?!» Я не сразу, но вышел.  Я, говорю. «Ты кто таков?» « Громов. Борис Громов».  А сам думаю: «Оборвет уши или не оборвет?» Он дал мне плитку шоколадную. На, говорит, Борис Громов, да не звони мне больше в ухо!»

Боялся? Было страшно? Я боялся, конечно, сначала. Вот даже слезы невольно наворачивались. Особенно мертвых боялся. Вот еду на лошади, ну. за дровами или везу обед, а кругом лежат еще неубранные. Морозы-то страшные, трупы-то замерзшие все, где руки, где ноги торчат. Лошадь ушами прядает, а у меня душа в пятках. Ну, ничего, начинаю тихонько песню петь, а все равно страшно.

А потом привык. Разведчики наши, они сводку давали, засекали, где какая батарея у немцев стреляет, они начали меня приучать: «Борис, — говорят, — ты будь внимательным, вот, — говорят,- выстрелы, беги на то место, где снаряд упал,  тебя  уже не убьет». А про то, что я мертвяков боюсь, так я не говорил никому. Страшно было и в разведку ходить. Меня, мальчишку, не хотели посылать. Но иногда приходилось. Ведь мне было проще, я мог сойти за местного пацана, не солдат же. А надо было, ведь часто связи совсем никакой не было. И немцы вот рядом, иной раз и не ясно, наши или немцы. А в домах и так было, в одном подъезде немцы, а в другом наши. Но это только в Сталинграде, потом уже не посылали. Вообще, я был веселым и общительным. Я концерты там ставил солдатам, потому что сам сочинял песни, стихи и сам же выступал. И брат мой Витька тоже. Мы с ним вдвоем сценки ставили, и пели, и плясали.

Ой, много песен знали. Да я за братом приехал домой-то. Говорю, ты со мной или что? Он говорит: «С тобой!» Ну, мы уже вместе уехали опять на фронт. Это уже в 44-м году-то было. Витьке 12 лет было. Мама? Ну, мама-то не знала, что я его с собой заберу. А сказали, что мы сироты, а то так бы сразу домой отправили. Витьку так хотел майор Заварзин усыновить, уже после войны Витька ему признался. Помню, раз в цугундер меня посадили. Ну, арестовали вроде. Да я пошел ворон пострелять с автомата. А там рядом был штаб  полка. Подумали, что немецкий десант. Меня в сарае и заперли.  Помню, Витька ревет за дверью, принес мне поесть, а потом как стемнело, открыл. Я убежал на передовую, его с собой звал, но он испугался, малой ещё был. Да я и сам на передовой испугался, вернулся через три дня. Пилотка простреляна, черный весь, закоптился, грязный. Меня простили тогда, ничего не сделали.

Меня и узнали по песням.  Год-то не помню уже. 79-й или 80-й, не помню, я прочитал газету  про юных разведчиков и сынов полка. У меня ведь ничего не было. Никаких  документов.  Вот я звоню в Москву, дали мне телефон.

— 5-я Ударная?

— Да,  5-я Ударная!

Я говорю: «Я ваш сын полка!» «А чем докажешь?» – полковник говорит. «Ну, разве только песнями да танцами!» А танцевал я тогда очень хорошо. Он говорит: «Ну-ка, давай спой!» Я запел:

Познакомился я с Софой раннею весной,
Из-за этой самой Софы дом забыл родной!
Софа — ангел, Софа — душка,
Софа – мягче, чем подушка,
Софушка, где вы теперь?

Он говорит генералу: «Это точно наш Борька Громов! Нашелся! Немедленно приезжай!» — это уже мне говорит. Вот я тогда в Москву поехал, документы мне там выдали, значок, что я сын полка.

Боевой путь? Сталинград, Курск, Донбасс, Польша, Берлин. Вот там, в Польше, столица — Варшава. Там есть предместье, Прага называется.  А мне ведь не верили, говорили: «Прага – это столица Чехословакии». А я им говорю: «Да вы на фронте-то  не были! Предместье Варшавы тоже Прага!» И вот у меня дочка, когда ездила в заграницу, звонит мне и говорит: «Папа, я проезжаю Прагу – предместье Варшавы!» До Берлина мы с братом-то Витькой дошли. Оба дошли. Только я был в гаубичной батарее, а он — в минометной. Так наши батареи вели обстрел Имперской канцелярии!  Помню, конечно, Берлин, он сильно тоже был разрушен, как Сталинград, наверное. Бранденбургские ворота помню и рейхстаг. конечно. Я на нём  написал: «Борис Громов. Кострома». Там всё-всё было исписано,  так меня подсадили солдаты, чтоб я смог написать. Вот фотография, она в Берлине сделана, уже кончилась война-то… Победа!»

Запись закончилась. Последнее фото на экране – мы втроем: я, отец, дядя Витя – 9 мая  2010-го.  Кажется, это  было так недавно…Экран  тоже выключаем. Я складываю в папку листочки, помогавшие мне в моем выступлении.

— Может, у вас есть вопросы? – обращаюсь я к ребятам.

Вопросов нет.

— Я даже не знаю, хорошо это или плохо, что у вас нет вопросов, дорогие ребята. Спасибо, что выслушали. Что самое главное я хотела донести до вас? Конечно,  мне очень важно, чтобы память о моем отце была не только в нашей семье, поэтому и рассказывала вам сегодня о нем. Пусть его  подвиг и нельзя ставить на одну доску с легендарными героями Великой войны, имена которых вписаны золотыми буквами навечно в историю нашей страны, всё же и он внес свою лепту в разгром  ненавистного врага. А он был всего лишь мальчишкой того страшного военного  времени. Может  быть, ваши  прадедушки и прабабушки были в военное время уже совсем взрослыми людьми, а может, тоже детьми, детство которых отняла война. Расспросите о них своих родителей, а также  бабушек и дедушек. Мои дорогие  Сыновья  полка  — отец и дядя пойдут вместе со мной в шествии Бессмертного полка 9 мая. Пусть незримо, но они будут в этой общей колонне победителей фашизма, и я буду счастлива, если увижу и вас в этом славном строю с портретами ваших дорогих героических прародителей! Они никогда не умрут, пока мы будем хранить о них память. Они, именно они подарили вам жизнь. Если бы не та далёкая победа сорок пятого, ваших родителей просто не было бы на свете, а, следовательно, и вас тоже. Помните об этом! Всем – спасибо…

Услышали меня? Надеюсь. Не вижу равнодушных, пустых глаз. И мне от этого становится очень тепло на душе. Их сердца открыты, и они готовы слушать. Главное – что мы им будем говорить.